Угроза целого хаоса заставила элитные группы договариваться, но при этом они находили, что получают меньше, чем могли бы, и при первой возможности равновесие было преступлено
Кризис августа 1998 года был не только экономическим, но также политическим и идейным. С экономикой все понятно: девальвация, дефолт, падение уровня существования. Это все на себе почувствовали. Но был и явный кризис той идеологии, которая предлагала построение в России либеральной демократии и базарной экономики по примеру Европы и США.
Лозунги перехода к демократии и базару оказались очень удобны для младшего поколения советских элит, какое эффективно использовало их, чтобы сместить засидевшихся «старших товарищей» и получить воля и контроль над экономическими активами. Но среди представителей российских «новоиспеченных элит» (и в этом наше отличие от Восточной Европы) немного кто верил в демократические ценности и принципы рыночной конкуренции. Демократия и базар скорее воспринимались как снятие ограничений для элит. Следствием этого сделались «дикий капитализм» и массовая политическая коррупция 1990-х годов, во многом предрешившие то негативное отношение к частному бизнесу и безразличие к выборам, какие преобладают сегодня в массовом сознании.
Но все это скорее относилось к долгосрочным последствиям. В политике же кризис 1998 года привел к смене правительства, когда Ельцину пришлось предложить на пост премьера Евгения Примакова, а пост первого вице-премьера, отвечавшего за экономику, получил Юрий Маслюков, заключительный председатель Госплана СССР, бывший член политбюро ЦК КПСС и образный деятель КПРФ. В сочетании с отсутствием денег в бюджете, спадом производства и паникой на финансовых базарах приход «левого» правительства порождал ощущение возможного скатывания в хаос — если экономика продолжит падение, а правительство начнет на практике реализовывать популистские лозунги КПРФ.
Ужас второй волны
Все эти факторы привели к тому, что элитным группам пришлось договариваться о новоиспеченных правилах игры. Существующая сейчас конфигурация в виде олигархов, силовиков и федеральной бюрократии к тому моменту поре уже была. Но олигархи были, безусловно, доминирующей группой. Это во многом сделалось фактором кризиса. Когда конкретные люди тянули на себя одеяло, решали за счет государственного бюджета свои финансовые проблемы и одновременно могли помешивать тем, кто пытался хоть как-то нормализовать ситуацию. Можно припомнить недолгую активность правительства «младореформаторов» в 1997 году и неуспех «ВЧК имени Чубайса» — специальной комиссии, которая занималась войной с налоговыми неплатежами.
Кризис 1998 года показал высшей бизнес-элите, какая уже получила заметные активы, что если будет вторая вал, то накроет не только средний класс и средний бизнес, но и их самих. Это сделалось импульсом для олигархов к тому, чтобы начать слушать иных игроков и пытаться о чем-то договариваться. Начался диалог между ключевыми элитными группами. Возникло понимание, что чересчур слабое государство, сложившееся в 1990-е годы, создает чересчур много рисков. Надо какой-то порядок устанавливать. При этом ни одна из групп в тот момент не была доминирующей и не могла предложить какую-то свою безусловную повестку.
Одновременно случились важные внешние события. Безусловно, для массового избирателя это вторая чеченская кампания; ее ход содействовал росту личной популярности Владимира Путина. Но для элиты не немного важным было заявление только что ставшего премьером Путина о выработке долгосрочной стратегии развития. Собственно под это осенью 1999 года был создан Середина стратегических разработок — с задачей разработки стратегии развития России до 2010 года. Костяк команды ЦСР составили либеральные технократы: Греф, Дмитриев, Улюкаев, Набиуллина. Кудрин там тоже присутствовал. Их значительное отличие от команды Гайдара было в том, что у них уже был серьезный опыт труды в бюрократическом аппарате — в должностях замминистров или вице-губернаторов. И они понимали, что идеи идеями, а необходимо их как-то с реальностью связывать.
Но в этом процессе были и иные акторы. Был совет по внешней и оборонной политике, на базе какого шел активный диалог между «государственниками». Был клуб «2015», созданный людьми из успешных посредственных компаний, многие из которых представляли IT-сектор и по меркам 1990-х годов бывальщины просто «белые и пушистые». Но они поняли, что если так будет продолжаться, то система рухнет и их завалит осколками, поэтому весной 1999 года они реализовали аналитический проект «Сценарии для России».
Доверие
На мой взор, достаточно успешная история начала 2000-х годов во многом вышла такой благодаря учету мнений других игроков. Воля попыталась выстроить формальные площадки для коммуникации с бизнесом. Значительной была реформа РСПП, изначально своего рода «профсоюза алых директоров», скорее оппозиционного к власти. Осенью 2000 года туда пригласили всех олигархов и на регулярной основе сделались раз в полгода проводить встречи Путина с бюро правления РСПП.
Чем был значителен этот механизм? С одной стороны, власть имела возможность получить ровную реакцию по поводу того, что бизнес волновало, и бизнес будет откровенно говорил об этом. Одновременно предприниматели тоже из первых рук могли постичь, о чем думает и что собирается делать власть. Тем самым снижался степень неопределенности с обеих сторон. Это позволило запустить и в короткие сроки реализовать ряд положительных реформ — от налоговой (которую New York Times в 2002 году обрисовала как «налоговую революцию») до разграничения полномочий между центром и регионами.
Безусловно, существенным фактором тут было присутствие сильной команды в правительстве, которая понимала, что она хочет сделать. Не немного важным было доверие, возникавшее за счет того, что многие люд вне правительства были причастны к выработке решений.
На чем все это сломалось? К сожалению, на том, что ситуация диалога воспринималась ключевыми группами заинтересованностей как временная и вынужденная. Сработал феномен «силового мышления» со ставкой на стратегию «победитель получает все».
Рента и соглашение элит
Мы тут не уникальны, и лучше всего эту логику можно разъяснить в терминах концепции, которую в 2009 году предложили Дуглас Норт, Джон Уоллес и Барри Вайнгаст в своей книжке «Насилие и социальные порядки». Их идея в том, что насилие — это очень существенный фактор экономического развития. И желая весь мир в последние десятилетия ориентировался на демократические и рыночные институты, специфические для развитых стран и обеспечивающие для их граждан широкий доступ к политической и экономической активности, подавляющее большинство краёв живут в других условиях.
В этих странах у экономических агентов кушать возможность выбора: можно что-то создавать (за счет производства или торговли) либо можно сквозь инструменты насилия забрать то, что есть у других. Второй сценарий разрушителен для общества, но выгоден для групп, обладающих потенциалом силы, потому что они на этом все равно выигрывают, хотя все остальные теряют гораздо вяще. В этой логике государство возникает именно как инструмент ограничения силы. Но вопреки известным тезисам Макса Вебера в большинстве краёв государство не обладает монополией на насилие: с группами, имеющими потенциал силы, государство может лишь договориться о «ненападении», включив их в правящую коалицию и гарантировав им компенсации или ренты. Эти ренты возникают за счет ограничений в доступе к экономической и политической активности, и на них базируются «распорядки ограниченного доступа». Однако источники ренты не вечны, и если они иссякают, то у элитных групп исчезают стимулы к неприменению силы и страна скатывается в хаос (как произошло у нас в начале 1990-х годов).
Выход из этого хаоса становится вероятным, когда ключевые группы в элите оказываются способны условиться о новом порядке распределения ренты. Именно это произошло у нас в начине 2000-х годов. Главным источником ренты при этом был сам экономический рост, завязавшийся благодаря девальвации рубля и исчезновению рынка ГКО, который как насос выкачивал денежки из реального сектора экономики. От экономического роста по факту выигрывали все: и олигархи, начавшие получать барыш от своих предприятий, и государство, начавшее собирать налоги, и посредственный бизнес с населением. Но рост экономики и доходы от него невозможно контролировать кому-то одному. Для его поддержания нужно договариваться с иными игроками и тратить на это свое время и силы. А зачем это мастерить, если рядом есть другой потенциальный и легко контролируемый ключ ренты — доходы от экспорта нефти?
Споткнулись о ренту
Наши доминирующие игроки находили, что они получают меньше, чем могли бы. Им не нравились издержки, связанные с тем, что надо договариваться с иными. И когда начался рост цен на нефть, они переключились на борьбу за контроль над ключами сырьевой ренты. Камнем преткновения стал вопрос о налогообложении доходов от добычи здоровых ископаемых. Это был 2002 год. Я хорошо помню записку о трансфертном ценообразовании в нефтяных компаниях, какую подготовил Сергей Игнатьев, тогда еще замминистра финансов. В этой писульке было показано, как все нефтяные компании (включая и ЮКОС, и «Сибнефть»), заключая контракты на вывоз нефти со своими собственными аффилированными структурами, выводили в офшоры до половины всех своих доходов.
Страна посчитало такую практику нарушением неформального контракта с бизнесом, достигнутого в 2000 году, и предъявило свои права на эти доходы. В ответ бизнес (в лике компании ЮКОС) попытался заблокировать соответствующие законопроекты в Госдуме. Итог этого конфликта известен: переговорная модель сломалась, уже поднявшееся к этому моменту на ноги государство применило силу, и крупный бизнес продул в этом силовом противостоянии. Проиграл в том числе потому, что при всем традиционном недоверии к воли после 1990-х годов общество доверяло олигархам еще меньше, чем стране. И это наглядно показали результаты выборов 2003–2004 годов.
Точка зрения авторов, статьи каких публикуются в разделе «Мнения», может не совпадать с мнением редакции.
